М. Кольцов "Три дня в такси" 1934

Фельетон Михаила Кольцова "Три дня в такси", 1934г. 

Промозглая предутренняя сырость. Сумерки и гу­стой туман вдоль реки. Звенят льдинки по лужам у гаража на Крымской набережной. Тряские полкилометра до Большой Полянки. И вот уже нанимает ме­ня первый пассажир.

Высокая  старуха  с   поклажей машет у переулка.

—  К Ярославскому вокзалу не довезешь ли? Все извозчика не дождусь. Я тебе хорошо заплачу, то­варищ.

—  Извозчика вам долго ждать придется. Выве­лись в Москве извозчики. Садитесь, тетушка.

—  Я уже не тетушка. Бабушка я. Ничего, сама уложу вещички. Ты не отлучайся от машины. По прав­де говоря, я на машине в первый раз еду.

Для таксийного шофера редкая удача — получить пассажира с утра, по пути к вокзалу. Почти всегда до стоянки в этот час приходится катить на холостом ходу.

Пустые улицы. Столица тиха. Мы мчимся ветром.

—  В Ярославль собрались?

—  В Ярославль. У меня внук на Резиновом заводе служит. Родители совсем на него внимания не обра­щают; у них, правда, свои заботы. А я посвободнее, хочу устроить ему бытовой образ жизни. Скрипку вот везу.

—  Играет на скрипке?

—  Никогда не играл. Да мало ли что. Я ему в свободную минуту подложу — он и заиграет.

Лихим поворотом мы причаливаем к подъезду вокзала. Почтительно выгружаю бабушкину скрипку. На счетчике — пять рублей ровно. Старуха довольна и пробует совать серебро на чай. Встретив отказ, она прощается дарственно милостивым кивком го­ловы.

Туман стал реже и желтее. Трамвайные поезда грохочут через площадь. После метростроевских забо­ров она непривычно просторна. Дневная сутолока еще не разгорелась. Три вокзальных жерла только начина­ют свое занятие — накачку и выкачку в столицу со­тен тысяч людей.

Соседний подъезд зачернел публикой. Пришел ранний ленинградский поезд. Я стану с машиной там. 

Редко  кто  из  приезжающих ищет глазами такси. На   них   не   рассчитывают.  Народ   жадно   мчится   к трамваям и автобусам, бежит с багажом в руках за желанными номерами. Через полгода большая часть потока будет поглощаться широкой и вместительной воронкой метрополитена. Надо бы потом пристроить Подземные переходы прямо из вокзала в метро — как на Гар де ль'Эст в Париже, на Фридрихштрассе в Берлине. Это необычайно поможет пассажирам: не надо будет тащиться кружным путем через улицу, путаясь в потоке экипажей. И площадь будет куда свободнее.

Наконец молодой военный, со взводным квадрати­ком в петлицах, встретившись со мной взглядом, ма­шинально спрашивает:

—  Свободен?

—  Свободен, товарищ командир.

Юное лицо розовеет и тут же слегка смущается.

—  Сколько приблизительно обойдется проехать с багажом за Бородинский мост, в район Киевского вокзала?

—  Рублей восемь. За багаж мы отдельно не берем.

—  Отлично.

Командир подсчитал силы, принял решение и от­дал приказ:

—  Берите направо! Теперь заворачивайте вон ту­да, по кругу! К фонарю, где стоит гражданка с кор­зиной! Стой! Вот так. Анюта, это такси, оно ездит по счетчику.

В гражданке Анюте я успел приметить только ва­сильковые глаза и приоткрытый нежный рот. Дальше она исчезла за моей же спиной, и это непоправимо. Лозунг «лицом к пассажиру» на шоферов не распро­страняется ввиду угрозы его для безопасности дви­жения.

— Вы не смогли бы подождать несколько минут? Хочу взять вещи из багажа. Чтобы второй раз не ездить на вокзал.

—  Слушаюсь, подожду.

Для этой милой пары я готов ждать сколько угод­но, но вот беда — уже включил счетчик. И он, окаян­ный, тикает. Он тикает, тикает и вытиктакивает гри­венник за гривенником, как орехи щелкает. Коман­дир сорвался вихрем, но знаем мы эту выдачу багажа после поезда. Учел ли мой взводный, что стоянка тоже оплачивается?

В ответ на вежливые расспросы Анюта тихим голо­сом рассказывает мне в спину, что в Москве — впер­вые. Переезжает к мужу по месту его работы; жить, конечно, будет интересно, да как-то непривычно в та­ком большом городе; и потом, говорят, здесь, в Мо­скве, денег всегда больше уходит... Дьявольский счет­чик между тем уже подобрался к первому рублю. Прямо сердце болит. Я бы совсем выключил его и на­чал сначала, но пассажирка может что-нибудь запо­дозрить в  этих  маневрах. Еще  примет за  жулика...

На рубле двадцати командир возвращается. Он явно изнемогает под тяжелой ношей. Поехали.

—  Ты знаешь, здесь такси найти — что двести ты­сяч выиграть. Прямо самому не верится... Вот видишь, это дом Госторга. Громадный дом, недавно построен. А вот еще строится, видишь, на ножках стоит, без фундамента. Это Наркомлегпрома. Под домом стоян­ка для автомобилей. Замечательно! А это Лубянская площадь, сейчас Большой театр будет.

Себе в убыток я везу новых москвичей черепа­шьим шагом, как автокар интуриста. Товарищ взвод­ный рассказывает и показывает товарищу Анюте ширь новых проспектов, мощь небоскребов Охотного ряда, почетные колонны университета и Ленинской библиотеки, строгое военное здание на Знаменке и раскатанную гладь Арбата.

За Бородинским мостом командир возобновляет руководство.

—  Двигайтесь прямо, по Можайскому шоссе! Так, правильно. Теперь берите налево, через бульвар. Пер­вая Извозная улица. К этим новым домам. Вы не согласитесь ли въехать во двор?

Едем по двору, по глубокой, густой грязи, облипа­ющей новые жилые корпуса. Стали у крылечка.

—   Вот так. Спасибо, товарищ. Сколько с нас?

—  Девять тридцать. Вынимает червонец.

—  Не надо сдачи. Возьмите себе.

—  Отчего же! Мы чаевых не берем. Семьдесят копеек вам. Сию минутку.

 

Но семидесяти копеек нигде в карманах не нахо­дится. Теперь моя очередь смутиться.

—  Сейчас сбегаю, разменяю. Или, может быть, у вас дома найдется мелочь?

—  Ну  что  вы,  товарищ! Пустяки. Оставьте себе.

Бросив ободряющий взор, он исчезает. Пришлось-таки получить семь гривен на чай от красного коман­дира! А я еще собирался субсидировать его... 

Впрочем, семьдесят копеек пошли не очень впрок. До ближайшей стоянки приходится плестись порож­няком почти два километра.

Едешь и ловишь себя на том, что совсем иначе обращаешься с этой машиной, чем когда сидишь за рулем учрежденского автомобиля.

Если вы вышли из дому в аккуратных, крепких, начищенных до блеска сапогах, вы будете четко сту­пать по земле и обходить грязь... Если же на вас ста­рые, разношенные чеботы с рыжими голенищами, на кривых каблуках, вы безмятежно и даже с упоением будете шлепать по лужам, а вернувшись, поленитесь соскоблить глину с подобной обуви.

По шоферской путевке я получил из Первого мо­сковского таксомоторного парка машину не старую и не плохую, форд-лимузин американского производст­ва. От роду ему не больше двух лет, но во что он пре­вратился! Поршневые пальцы и толкатели резко сту­чат в моторе. Аккумулятор — на последнем вздохе, надо всегда держать наготове ручку для заводки. Тормоза или совсем не берут, или прилипают целой колодкой к барабану. Гудок прерывается, как хрип умирающего. Один фонарь слепой, другой слепнет каждую минуту. Спидометр вырван с мясом. «Двор­ник» (снегоочиститель) давно исчез, и через каждые несколько минут приходится становиться, чтобы про­тирать стекло снаружи тряпкой. Ну, а внизу, кру­гом — все безнадежно дребезжит, гремит, грохочет,— не автомобиль, а расхлябанный по проселкам дедов­ский тарантас. Как ни едешь, все равно лязг и звон. Все равно после смены придется подтягивать все вин­ты. Так уж лучше поторопиться. И машину пускают вскачь по ухабам, по лужам, не стесняясь и не щадя.

Равнодушие, обезличка в полгода превращают но­венькую машину в развалину. А с развалиной и подавно перестают церемониться. 

Теперь стою у Киевского вокзала, жду экспресса. Ждать остается долго. Но только я размечтался о новых приезжих пассажирах, как один уже влез в такси. И вовсе не киевлянин. Московский поджарый гражданчик, в каракулевом кепи, с повелительным голосом.

—  На Варварку! Хотя нет, сначала на Сивцев Вражек.

Гражданчик молчит и только один раз делает су­хое замечание:

—  Езжайте тише! Не бойтесь, вы свое зарабо­таете.

И в самом деле, гражданчик задает мне работу. Заполучив такси, он не так легко выпустит его из рук.

На Сивцевом пассажир исчезает в воротах и через четверть часа выходит со всей семьей.

—  Давайте сначала к Калужской заставе!

У заставы выпархивает жена. Потом мы едем на Земляной вал. Ждем. Оттуда — на Долгоруковскую. Ждем. В купе вполголоса обсуждают какую-то склоку...

Стоп. Свисток. Милиция. Проехал желтый сигнал светофора.

—  Не видишь, что ли? А еще очки надел. Что? В первый раз? Знаем — все вы в первый раз. Плати­те пять рублей.

Московские шоферы в большой ярости на милицию уличного движения. Штрафуют их строго и нещадно, за малейшее нарушение. Но не в этом, по-моему, не­достаток отдела регулирования.

Штрафовать, конечно, приходится. Без этого мо­сковские шоферы, и без того довольно беззаботные, развинтились бы совсем. Беда в том, что некоторые постовые превращают штрафования в свою единст­венную обязанность по отношению к автотранспорту. Шофер должен чувствовать, что милиция не только воюет с ним за правила, но и помогает ему, звонит в гараж  при  поломке,  заботится о посыпке скользких мест, строго удаляет с мостовой пьяных и ребятишек. А вот на центральном перекрестке, у памятника Пуш­кина, в страшную гололедицу, когда все машины за­носит щепкой, милиционер занят только собиранием рублей.  Не  лучше ли  бы раздобыть немного песку?

Или: машина идет быстрым ходом, и почти перед самым ее носом постовой внезапно вздумает дать желтый свет. Очень трудно остановиться. А с другой стороны машина только еще показалась на горизонте.

Или на Арбате: милиционер оштрафовал на пятер­ку, а у меня было целых тридцать рублей. И чудак пошел их разменивать; сходил в аптеку — не разменял; сходил в кооператив — не разменял; пошел в кафе — разменял наконец и, довольный, опять вернул­ся, отсутствовав на посту четырнадцать минут. Мало ли что могло случиться здесь за это время!..

С Долгоруковской гражданчик командует мне на Усачевку. С Усачевки, после ожидания, на Никит­скую. Под конец проехали Проломные ворота, и в Зарядье, расплатившись, гражданчик нырнул в дверь парикмахерской.

Этот наезд был на двадцать четыре рубля. Ф-фу-у... Надо пообедать. 

Ранние сумерки спускаются на Москву. Столица загорается миллионами огней. Пестры неоновые рек­ламы на площадях. Грозно мигают светофоры. Гро­мадные потоки людей переполняют улицы. Нет горо­да в Европе, производящего впечатление большей многолюдности, чем нынешняя Москва. Даже в Пари­же на Больших бульварах, даже в Лондоне у Пикадилли-Сэркус нет такого обильного и оживленного многолюдства.

В этом кипящем людовороте советской столицы такси нужны, они нужны немногим меньше, чем трам­ваи и автобусы. Таксомотор давно перестал быть рос­кошью для московского трудящегося. Он стал необ­ходимым удобством, которое экономит не только вре­мя, но и деньги. Недавно в газетах с гордостью сооб­щалось, что от четырнадцати тысяч московских извоз­чиков осталось только четыреста. Очень приятно, но где замена? 

В городе прибавился миллион жителей, подвиж­ных, непоседливых, бойких. Это не прежние сонные старожилы, годами сидевшие по задним дворам. Эти живут, эти ездят! Они отбывают и прибывают в ко­мандировки, на новостройки, они переделывают са­мую столицу и собственную свою жизнь, каждодневно обзаводятся новым имуществом и возят к себе домой.

По тарифу такси сейчас в три-четыре раза дешевле извозчика. Даже в театр, если поехать вчетвером, выйдет не дороже, чем в автобусе. Но по громадной трехмиллионной столице бегают меньше пятисот так­си. Минус сотня, закрепленная за учреждениями. Ми­нус ремонтируемые. С такой горстью, пожалуй, воз­мечтаешь об извозчиках! Москве нужны на следую­щий год, худо-бедно, полторы тысячи таксомоторов. Цифра вовсе не страшная, ее даст автопромышлен­ность. Но вот беда — нет гаражей. Автогаражное строительство Московского Совета печально хромает. На тридцать пятый год запроектирован только один таксигараж на пятьсот машин. Этого мало! Во что бы то ни стало два гаража потребуем от нового состава Моссовета.

К Главному телеграфу подошла взволнованная семья.

—   К Белорусскому вокзалу. Только, пожалуйста, поскорее. На поезд опаздываем.

Мать и взрослая дочь, очевидно, уезжают. Сын, молодой человек, провожает, и при этом мертвецки пьян.

—  Э-уа-уа-увася!.. Увася где?.. Ува-ася!..

—  Петя, сиди тихо. Васи твоего нет. Мы с Ниной едем на вокзал, видишь сам.

—  Нина? Зна-еем... А п-почему она молчит?

—  Она не молчит, она волнуется, что мы опозда­ем на поезд.

—  В-волнуется? Н-ну и правильно! А Ува-вася куда пропал? Мне тут неудобно лежать! Я на Уса­чевку хочу.

Надо бы сдать Петю на попечение милиционера, но жалко задержать уезжающих женщин. К вокзалу мы прибываем за две минуты до отхода. Пассажирки исчезают, оставив пьяного расплачиваться. Не так легко высвободить такси от Пети. Он к тому же сло­воохотлив и лирически настроен.

— Ск-колько, говоришь? Рубль сорок? На, дру­жок, бери трояк... Какая сдача, что ты, милый, ш-шу-тишь? Плевал я на твою сдачу, б-болван! Ну, бери, умоляю. Вот на к-колени перед тобой становлюсь. Это тебе не буржуй дает, а твой же брат-товарищ! Загор­дились, сволочи, от своего товарища на чай не берут! Мне твое лицо симпатично, скажу откровенно... А У-ув-вася — подлец... Ты меня повыше бери, а то я боюсь щекотки!.. А то, может, на Усачевку поедем? Хороший ты человек, простой! Совсем как я. Постой, разве ты тут не останешься?!

Пьяный пассажир — сущий клад для шофера-рва­ча. Пьяных возят «на старика», то есть при посадке не выключают со счетчика сумму предыдущей поезд­ки. Их обсчитывают или просто выгребают все из до­верчиво растопыренного бумажника. Впрочем, быва­ют и убыточные пьяницы. Ничего не заплатит, забудет все на свете и еще съездит по уху шофера. 

С утра — у того же вокзала. Мое задрипанное так­си скромно жмется у шикарных «роллс-ройсов» с дип­ломатическими флажками. Прибыл варшавский по­езд. Суетня с носильщиками, чемоданами и гидами. Мне досталась тяжеловесная зажиточная американ­ская пара.

—  Ты сосчитал багаж, Фрэд?

—  Три раза. Все-таки надо было дать кондуктору на чай. Смотри-ка, здесь совсем не холодно.

—  Однако закутайся покрепче. Напрасно мы завт­ракали в вагоне. Ведь сейчас по расписанию будет второй завтрак.

—  Перестань с этой экономией, Молли. Я тебе сказал, что ни в чем не буду себе отказывать. Что это значит: пектопан? Вот уже четвертый раз на вывеске?

—  Здесь ведь другой алфавит. Это, наверно, зна­чит по-русски ресторан.

—  Ты всегда догадываешься раньше моего! Поли­смены здесь неплохи. Смотри, гастрономический ма­газин! Булочная... А говорили, что... Но вот все-таки очередь. Целый хвост... Молли! Честное слово, хвост у киоска за газетами. Хорошенькое дело! Тынк оф дэт!(Think of that!)

—  Тебе, наверно, показалось.

В бывшем Охотном ряду пассажиры оживляются и, приотворив дверцы, задирают головы на новые здания.

—  Оу, зэт'с файн!

У «Метрополя», после уплаты за проезд, Фрэд долго роется в кошельке, переполненном монетами разных стран. Протягивает наконец тридцать поль­ских грошей. И, встретив отказ, смущенно исчезает в дверях отеля.

Опять пассажиры, еще и еще.

Двое узбеков набрали всякого добра в Централь­ном универмаге и едут в гостиницу.

Девушки с «Шарикоподшипника» везут свернутые в трубку чертежи.

Тройка озабоченных людей тащит сложенные в узел флаги для избирательного собрания и гипсовый бюст.

Хозяйка перевозит ручную швейную машину.

Старый рабочий купил стул.

Куда-то на выставку перевозят небольшую модель электрической машины...

Многое из этой поклажи я, по инструкции, не вправе возить.

Но инструкция по перевозке багажа на такси со­ставлена узко и придирчиво. Инструкция — это толь­ко повод для мелких взяток за ее нарушение. Шофер сначала покуражится, потом везет ручную машинку и получает за это усиленные чаевые. Вообще, как заис­кивают московские пассажиры перед сердитым, на­супленным, развалившимся на сиденье шофером! Как обхаживают эту мрачную небритую личность! Уже дворники у нас давно куда опрятнее, вежливее, чем шоферы столичных таксомоторов. Почему бы им, кстати, не приодеться? Если Автотрест не может еще завести форму, пусть пока выдаст хоть фуражки при­личного образца.

Опять вечер, ночь, и опять пьяные. Но не чета вчерашнему простодушному Пете. Теперь это осколки какой-то    неудавшейся    великосветской    вечеринки.

—  Как хорошо, что мы от них удрали! И с такси повезло. Куда же мы направимся? Тамара, отдавайте приказы!

—  Ну, куда же? Сама не знаю. В «Национале» были вчера... в «Гранд-отеле» — третьего дня. Может быть, к Илье Карловичу? У него всегда коньяк и но­вые пластинки. Но я уже не способна сегодня танце­вать.

—  Бедное дитя! Оно уже не способно. Шофер, свези куда-нибудь в веселое местечко! Ты, наверное, знаешь что-нибудь такое. Раньше шоферы всегда знали.

—  Могу свезти на поля орошения подышать воз­духом. Или в анатомический театр — там открыто всю ночь.

—  Но-но-но! Тоже остряк нашелся! Твое дело — возить, а не острить. Скушный город — эта твоя Моск­ва! Раньше веселее была. И шоферы услужливее бы­ли по ночам! 

Опять утро. Везу из банка артельщика с заработ­ной платой на завод. Потом с завода — мастера за манометрами. Обратно на завод — мастера и мано­метры. Потом роженицу с нервным мужем. Потом музыкантов из студии Станиславского — по домам. Потом непонятная личность с сибирским котом в руках.

Два юных прожигателя жизни, лет по четырнадца­ти, подрядили меня с Пушкинской площади на Арбат­скую. Очень нервничали из-за счетчика. Однако сум­ма получилась скромная, даже предложили на чай. Но пакетик из купе пропал...

Забыл сказать: в последний день я сделал малень­кий опыт. Положил на заднее сиденье пакетик в газетной бумаге. В пакетике были: ключ, сапож­ная щетка, два яблока и «Записки охотника» Турге­нева.

Четыре клиента пакета не тронули. Артельщик его даже не заметил: видно, нервничал с деньгами. Мастер по пути с завода шелестел свертком, изучал содержимое; на обратном пути просунул в окошечко: «Возьмите,  кто-то забыл». Роженица с мужем не заметили. Музыканты острили насчет пакета, потом приказали мне передать его в милицию. То же и лич­ность с котом в руках. А вот молодые люди — те слизнули пакет гладко и бесшумно. 

Бежит под колесами столичная земля то темной гладью асфальта, то тряской зыбью булыжной мосто­вой. Странный, сложный город, замечательный го­род... И что в нем самое удивительное, чего не встре­тишь ни в одной столице мира,— нет противоречия между центром и окраинами, нет разницы в публике на главных улицах и за заставой.

Конечно, в Москве есть еще несметное число захо­лустных углов, грязных проездов, провинциальных тупиков. Но только углубишься в такую извилистую переулочную кишку, только вообразишь себя в мед­вежьем захолустье, и опять за поворотом — новые мощные здания, снопы света, просторные витрины универмага, кипучая столичная жизнь. Единственный мировой город, который не имеет дна, уголовных трущоб, город без очагов нищеты и проституции, ла­герей безработных, без неравенства, большой город без трагических «гримас большого города»! (хехе, спасибо ельцинско-путинскому путчу 1991 г., уже имеет и поболее, чем в других столицах - Прим. автора блога).

Последних своих пассажиров я забираю после ночного сеанса кино. Не пассажиров, а пассажирок, рабочих девушек, и целых пять. Число незаконное. Но так долго и весело упрашивают они довезти всех пятерых к «Каучуку»,— ладно, пойду на это преступ­ление. Все равно мне уж завтра не сидеть за рулем такси.

—  А как она ему перцу задала, когда он завел про щечки!

—  А все-таки научилась стрелять из пулемета. И Петьку полюбила!

—  Попробуй не полюби такого... А как Чапаев ее чай позвал пить!

—  А как они все вместе песни пели! Товарищ шо­фер, можно нам спеть?

—  Смотря что. Скушную не разрешу.

— А «Конь вороной» можно?

—  Ну, это, пожалуй, и я с вами спою.

—  Смотри, пожалуйста, какой бойкий выискался... Веселый город — Москва!

1934